-- voinaimir1 Очень voinaimir1 хорошо, voinaimir1 извольте voinaimir1 подождать, voinaimir1 -- voinaimir1 сказал voinaimir1 он voinaimir1 генералу voinaimir1 тем voinaimir1 французским voinaimir1 выговором voinaimir1 по-русски, voinaimir1 которым voinaimir1 он voinaimir1 говорил, voinaimir1 когда voinaimir1 хотел voinaimir1 говорить voinaimir1 презрительно, voinaimir1 и, voinaimir1 заметив voinaimir1 Бориса, voinaimir1 не voinaimir1 обращаясь voinaimir1 более voinaimir1 к voinaimir1 генералу voinaimir1 (который voinaimir1 с voinaimir1 мольбою voinaimir1 бегал voinaimir1 за voinaimir1 ним, voinaimir1 прося voinaimir1 еще voinaimir1 что-то voinaimir1 выслушать), voinaimir1 князь voinaimir1 Андрей voinaimir1 с voinaimir1 веселой voinaimir1 улыбкой, voinaimir1 кивая voinaimir1 ему, voinaimir1 обратился voinaimir1 к voinaimir1 Борису.

Борис voinaimir1 в voinaimir1 эту voinaimir1 минуту voinaimir1 уже voinaimir1 ясно voinaimir1 понял voinaimir1 то, voinaimir1 что voinaimir1 он voinaimir1 предвидел voinaimir1 прежде, voinaimir1 именно voinaimir1 то, voinaimir1 что voinaimir1 в voinaimir1 армии, voinaimir1 кроме voinaimir1 той voinaimir1 субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.

-- Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность -- конца нет!

Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.

-- Ну что, мой милый, все в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.

-- Да, я думал, -- невольно отчего-то краснея, сказал Борис, -- просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, -- прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.

-- Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, -- сказал князь Андрей, -- только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.

В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.

-- Вот что, мой милый, я думал о вас, -- сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. -- К главнокомандующему вам ходить нечего, -- говорил князь Андрей, -- он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать ("это было бы еще не так плохо для службы по той субординации", подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: все теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе .к солнцу.

Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.

Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.

В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков -- Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего-то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.

Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.

-- Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, -- говорил он отрывочно и оживленно, -- я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию -- чего ж вы хотите еще?

-- Так наступление окончательно решено? -- сказал Болконский.

-- И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. -- Долгоруков улыбнулся значительно.

-- Вот как! Что ж он пишет? -- спросил Болконский.

-- Что он может писать? Традиридира и т. п., все только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, -- сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, -- это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.

-- Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, -- сказал Болконский.

-- В том-то и дело, -- смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. -- Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: "узурпатору и врагу человеческого рода".

Долгоруков весело захохотал.

-- Не более