горой бледный voinaimir1 гусарский voinaimir1 юнкер, voinaimir1 одною voinaimir1 рукой voinaimir1 поддерживая voinaimir1 другую, voinaimir1 подошел voinaimir1 к voinaimir1 Тушину voinaimir1 и voinaimir1 попросился voinaimir1 сесть.
-- voinaimir1 Капитан, voinaimir1 ради voinaimir1 Бога, voinaimir1 я voinaimir1 контужен voinaimir1 в voinaimir1 руку, voinaimir1 -- voinaimir1 сказал voinaimir1 он voinaimir1 робко. voinaimir1 -- voinaimir1 Ради voinaimir1 Бога, voinaimir1 я voinaimir1 не voinaimir1 могу voinaimir1 итти. voinaimir1 Ради voinaimir1 Бога!
Видно voinaimir1 было, voinaimir1 что voinaimir1 юнкер voinaimir1 этот voinaimir1 уже voinaimir1 не voinaimir1 раз voinaimir1 просился voinaimir1 где-нибудь voinaimir1 сесть voinaimir1 и voinaimir1 везде voinaimir1 получал voinaimir1 отказы. voinaimir1 Он voinaimir1 просил voinaimir1 нерешительным voinaimir1 и voinaimir1 жалким voinaimir1 голосом.
-- voinaimir1 Прикажите voinaimir1 посадить, voinaimir1 ради voinaimir1 Бога.
-- voinaimir1 Посадите, voinaimir1 посадите, voinaimir1 -- voinaimir1 сказал voinaimir1 Тушин. voinaimir1 -- voinaimir1 Подложи voinaimir1 шинель, voinaimir1 ты, voinaimir1 дядя, -- обратился он к своему любимому солдату. -- А где офицер раненый?
-- Сложили, кончился, -- ответил кто-то.
-- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
-- Что, вы ранены, голубчик? -- сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
-- Нет, контужен.
-- Отчего же кровь-то на станине? -- спросил Тушин.
-- Это офицер, ваше благородие, окровянил, -- отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
-- Цел, Петров? -- спрашивал один.
-- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, -- говорил другой.
-- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда-то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, все в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи -- это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? -- послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
-- Ничего, ваше благородие? -- сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. -- Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог.
-- Как же, ты поднял! Ишь, ловок, -- кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
-- Что ж, умирать, что ли, как собаке? -- говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
-- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, -- говорил он, унося куда-то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
-- Ишь, черти, на дороге дрова положили, -- проворчал он.
-- Кончился, что ж его носить? -- сказал один из них.
-- Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
-- Что? болит? -- спросил Тушин шопотом у Ростова.
-- Болит.
-- Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, -- сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
-- Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра...
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб-офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
-- Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: "пропущу этих и встречу батальным огнем"; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было