Полк voinaimir1 разобрался voinaimir1 ротами voinaimir1 и voinaimir1 направился voinaimir1 к voinaimir1 назначенным voinaimir1 квартирам voinaimir1 невдалеке voinaimir1 от voinaimir1 Браунау, voinaimir1 где voinaimir1 надеялся voinaimir1 обуться, voinaimir1 одеться voinaimir1 и voinaimir1 отдохнуть voinaimir1 после voinaimir1 трудных voinaimir1 переходов.
-- voinaimir1 Вы voinaimir1 на voinaimir1 меня voinaimir1 не voinaimir1 претендуете, voinaimir1 Прохор voinaimir1 Игнатьич? voinaimir1 -- voinaimir1 сказал voinaimir1 полковой voinaimir1 командир, voinaimir1 объезжая voinaimir1 двигавшуюся voinaimir1 к voinaimir1 месту voinaimir1 3-ю voinaimir1 роту voinaimir1 и voinaimir1 подъезжая voinaimir1 к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. -- Служба царская... нельзя... другой раз во фронте оборвешь... Сам извинюсь первый, вы меня знаете... Очень благодарил! -- И он протянул руку ротному.
-- Помилуйте, генерал, да смею ли я! -- отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
-- Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я все хотел спросить, что он, как себя ведет? И все...
-- По службе очень исправен, ваше превосходительство... но карахтер... -- сказал Тимохин.
-- А что, что характер? -- спросил полковой командир.
-- Находит, ваше превосходительство, днями, -- говорил капитан, -- то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать...
-- Ну да, ну да, -- сказал полковой командир, -- все надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи... Так вы того...
-- Слушаю, ваше превосходительство, -- сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
-- Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
-- До первого дела -- эполеты, -- сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо-улыбающегося рта.
-- Ну, вот и хорошо, -- продолжал полковой командир. -- Людям по чарке водки от меня, -- прибавил он, чтобы солдаты слышали. -- Благодарю всех! Слава Богу! -- И он, обогнав роту, подъехал к другой.
-- Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, -- сказал Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.
-- Одно слово, червонный!... (полкового командира прозвали червонным королем) -- смеясь, сказал субалтерн-офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
-- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
-- А то нет! Вовсе кривой.
-- Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки -- все оглядел...
-- Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...
-- А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
-- Что, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили все, в Брунове сам Бунапарте стоит.
-- Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
-- Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
-- Дай сухарика-то, чорт.
-- А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
-- Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
-- То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
-- А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там все как будто поляк был, все русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
-- Песенники вперед! -- послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: "Не заря ли, солнышко занималося..." и кончавшуюся словами: "То-то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом..." Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место "Каменскиим отцом" вставляли слова: "Кутузовым отцом".
Оторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что-то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
"Сени новые мои...", подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
-- Друг сердечный, ты как? -- сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
-- Я как? -- отвечал холодно Долохов, -- как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
-- Ну, как ладишь с начальством? -- спросил Жерков.
-- Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
-- Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
"Выпускала сокола да из правого рукава", говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
-- Что правда, австрийцев побили? -- спросил Долохов.
-- А чорт их знает, говорят.
-- Я рад, -- отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
-- Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, -- сказал Жерков.
-- Или у вас денег много завелось?
-- Приходи.
-- Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
-- Да что ж, до первого дела...
-- Там видно будет.
Опять они помолчали.
-- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут... -- сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
-- Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
-- Да что ж, я так...
-- Ну, и я так.
-- Прощай.
-- Будь здоров...
... и высоко, и далеко,
На родиму сторону...
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.
Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать